На возведение стен и башен, защищающих сердце каждого города, требовался строительный материал, поэтому на протяжении веков старые, пустующие кварталы постепенно разбирались, а на их месте образовывались асимметричные пустоши. Новые дороги, проторенные по мере необходимости, связывали немногочисленные уцелевшие постройки со входом в цитадель и единственными шлюзовыми воротами, ведущими на неприветливые просторы внешнего мира.
Изредка среди заваленных строительным мусором пустошей, одиноких зданий и ещё не разобранных руин виднелись лоскутки возделанной земли, где росли невысокие деревца с бледно-зелёной листвой или виднелись ровные высадки травянистых растений.
Картину современных поселений Селена завершал ещё один немаловажный штрих: во многих городах часть древних панорамных окон была выбита, и чтобы восстановить герметичность пещеры, проёмы, как правило, заполняли кладкой. Кроме этого, по краю козырька, защищающего фасад города, высились укрепления, сложенные из угловатых обломков твёрдых горных пород. Стены пересекали древнюю разметку взлётно-посадочных полос, что явно свидетельствовало об утрате технических знаний и какой-то непреходящей угрозе, таящейся среди безжизненных, непригодных для свободного поселения кратеров.
Странный, неуютный, полный загадок и немых свидетельств былого величия мир, где доживали свой век последыши цивилизации, разбросанные по изолированным, постепенно угасающим островкам забившейся в глубины пещер жизни… — таким представал Селен глазам стороннего наблюдателя.
Фатальный исход затянувшегося на века катаклизма, казалось, предрешён, и злонравной судьбе осталось отыграть лишь финальный аккорд тысячелетней драмы… Однако там, где всё ещё обитают живые разумные существа, никогда нельзя говорить о полной предопределённости событий. Цивилизация действительно угасала, на мёртвых просторах покрытого кратерами планетоида давно и прочно властвовала иная жизнь, совершенно непохожая на биологическую, но в замкнутых изолированных городах всё ещё вскипали страстные порывы чувств, шла борьба не только за выживание, но и за власть, и очередной всплеск кажущейся агонии мог в корне изменить ситуацию, породить последнюю вспышку неистовых стремлений, когда история вдруг обращается вспять и фатализм перестаёт быть доминантой будней, отброшенный прочь древними, как сам мир, чувствами…
Им было по семнадцать лет.
В этом возрасте ещё не так остро чувствуются социальные различия, над душами не властвуют комплексы, присущие старшему поколению, — им было хорошо вдвоём, и это казалось достаточным поводом для встреч.
…Юна перевернулась на живот, и Аргел провёл кончиками пальцев вдоль изгибов её обнажённого тела.
На левой ягодице девушки тускло поблёскивало маленькое пятнышко, и юноша, погладив его, спросил:
— Что это?
Она повернула голову.
— Не знаю. Родимое пятно.
Аргел заглянул в её глаза, и волна дрожи медленно поползла вдоль позвоночника. Их пальцы сплелись, но Юнона, коснувшись губами его щеки, прошептала:
— Мне пора идти, Аргел. Отец будет беспокоиться.
Юноша вздохнул, нехотя выпуская её из объятий.
— Скоро всё изменится, да? — спросил он.
— Почему ты так решил? — Юнона встала, и в тусклом свете, проникающем через мутное стекло оконного проёма, её фигура на миг показалась Аргелу отлитой из тёмной бронзы.
— Герон — главный инженер города. Он стар и обучает тебя для обряда преемственности, верно?
— Нет. — Юна, одеваясь, покачала головой. — Ты же знаешь, женщина не может стать наследницей знания.
— Тогда зачем он заставляет тебя учиться?
Она пожала плечами.
— Мне самой нравится читать. — Юнона наклонилась и нежно поцеловала его. — Книги доставляют мне не меньшее удовольствие, чем любовь. Только оно иное…
— Ты придёшь завтра?
— Конечно.
Она на секунду задержалась на пороге небольшой комнаты, глядя на Аргела, лежащего в расслабленной задумчивости.
«Он свободнее и счастливее, чем я…» — внезапно подумалось девушке.
Юна ошибалась. Ошибалась во всём, кроме чувства любви. Оно не подчинялось рассудку, не управлялось логикой, не было подвластно кастовому делению городского социума, но девушке, как и Аргелу, ещё предстояло понять жестокую истину: ничто не может продолжаться вечно…
Нирон О’Релли, правитель Регула, стоял подле узкого, похожего на бойницу окна, и смотрел вниз на площадь, где выстраивались отряды воинов.
Он в точности знал, что произойдёт спустя несколько минут, какой приказ он отдаст им, однако в сердце Нирона не было места для колебаний или сострадания. О’Релли, несмотря на молодость, давно утратил иллюзорность мышления. Мир Селена был жесток, и логику принятия многих решений тут диктовали суровый закон выживания и элементарная арифметика, основанная на ежедневном, а порой и ежечасном подсчёте ресурсов, необходимых для поддержания замкнутых циклов жизнеобеспечения города.
Ни в душе, ни в мыслях О’Релли не было даже намёка на осознание жестокости принимаемых решений. Там, где жизнь постоянно граничит со смертью, многие понятия становятся лишь условностью, словами древнего языка, утратившими свой изначальный смысл.
Он действовал целеустремлённо и рационально, как научила его реальность, рано познакомившая Нирона с тонкой гранью, отделяющей жизнь от смерти, ненависть от любви, а сострадание от формы массового самоубийства.
Корабль торговцев ждал в условленном месте. Регул остро нуждался в воздушном камне, а в реголитные копи далёкого Кол Адра постоянно требовались рабы для добычи драгоценного минерала.